Кандидат философских наук

T.ХАБАРОВА.

    

Москва, ноябрь 1987г.

     

Риск, но не блеф

 

(заметки в связи с выходом на экран нового

художественно-публицистического телефильма)

 

 

 

Сразу же начну с того, ради чего в данном случае берусь за перо.

Справедливо,– мне думается,– было бы предоставить всё-таки возможность высказаться (и быть услышанными) тем, кто решительно не согласен с раздуваемой в стране в последние два года антисталинской истерией (её уже вполне допустимо так называть, не опасаясь впасть в преувеличение).

Только что вышедший телефильм оперирует огромным и очень интересным документальным киноматериалом, и следует выразить лишь досаду, что подобное познавательное и идеологическое богатство десятилетиями лежит где-то втуне, скрытое от глаз общественности. Вне всяких сомнений, все эти информационные "кладези" надо распечатывать и вовлекать в сферу общественного внимания, тут с авторами фильма спора быть не может. Но вот комментарий к увиденному на экране и общая концепция, в которой был выстроен, как принято говорить, зрительный ряд, в значительной своей части вызывают самые определённые возражения. Полагаю, что не только у меня.

Во-первых, не пора ли ввести в какие-то сообразные со здравым смыслом рамки азартно подогреваемые поиски "правды о Сталине"? Правда о Сталине одна: что это был великий, вполне достойный доверенного ему партией поста руководитель великого народа и государства в переломный, подлинно звёздный "час" их пути на арене мировой истории. Всякое историческое событие,– как учит марксизм,– с необходимостью имеет и свою личностную "персонификацию", своё "человеческое лицо". У Октябрьской революции "лицо" Владимира Ильича Ленина. Но у впервые воссозданного на планете Земля социалистического общества – "лицо" И.В.Сталина, и здесь ничего нельзя изменить, это уже ушло вот именно, в историю, вне зависимости от того, нравятся кому-либо данные конкретные личности или нет. Человеческая "персонификация" исторических перемен – это явление объективное, a не случайно-"наносное", это необходимый структурный, так сказать, элемент исторического движения, и постольку "персонифицирующая" личность всегда конгениальна, если можно так выразиться, стоящей за нею череде, совокупности общественных преобразований. Нельзя говорить, будто великие, всемирноисторические дела могли совершаться под "руководством" закоренелого – якобы – преступника, будто под руководством "тирана", и чуть ли не вопреки(!) его руководству можно воздвигнуть наиболее прогрессивный и демократичный из существовавших доныне экономический и политический строй. Это не "правда", а идеологически дезориентирующий и разоружающий антимарксистский, антиленинский вздор.

Под "руководством" тирана может возникнуть и функционировать только общественно-экономическая и общественно-политическая тирания. Эти зависимости, носящие – повторю ещё раз – объективный, а не капризно-"индивидуалистический" характер, теоретико-философски давным-давно разобраны и проанализированы классиками марксизма-ленинизма, и нет нужды сейчас вновь делать предмет дискуссий из убедительно решённых вопросов. Вот почему попытки опорочить, поставить под сомнение какой-либо крупный общественный феномен начинаются, как правило, с усилий по компрометации и дискредитации тех исторических деятелей, которые его собою "олицетворяли". Именно поэтому затеянная у нас в своё время крикливая кампания по "разоблачению культа личности Сталина",– очень скоро принявшая безнравственные, оскорбительные для достаточно развитого гражданского и патриотического чувства формы,– оказалась таким уникальным, ни с чем не сравнимым "подарком" для нашего классового врага: ещё бы, на тридцать с лишним лет снабдили ненавистников реального социализма во всём мире поистине бронебойными "аргументами" против самих себя. Ведь если строили под руководством "негодяя", то и построили, соответственно, не социализм там какой-то, а чёрт знает что...

 

 

Само собою, я не хочу сказать этим, что вообще не нужно поднимать вопроса об ошибках, допущенных и допускаемых руководителями, о предосудительности чрезмерного возвеличения и восхваления чьих бы то ни было персональных заслуг, и т.д. Но, прежде всего, критика такого рода не должна выглядеть как злорадствующее сведение счётов с человеком, которого нет в живых и он не может уже за себя постоять, в чём-то оправдаться, на что-то пролить дополнительный свет и т.п. Тем более отталкивающее впечатление это производит, если при жизни данного деятеля перед ним беспардонно пресмыкались. И незачем кивать здесь на "жестокость" И.В.Сталина,– относящуюся в основном к области псевдоисторической мифологии,– или на его, якобы, деспотическую нетерпимость к малейшему проявлению в окружающих самостоятельности мышления, независимости суждений. Огромная мемуарная литература, оставленная людьми, знавшими И.В.Сталина лично и многие годы работавшими в тесном контакте с ним, со всей определённостью говорит как раз об обратном. Но пусть даже,– согласимся на минуту,– спорить со Сталиным было "страшно"; чем же объяснить, однако, что всецело то же самое явление пресмыкательства, недобросовестного рептильного умолчания о назревших проблемах, коль скоро упоминание о них оказывалось нежелательным "наверху",– чем объяснить, что это же явление процветало и при Л.И.Брежневе? Что же,– и Брежнев был деспот, "убийца"? А при Андропове, Черненко почему молчали? Не много ли получается "деспотов" и "тиранов" для очень ещё недлинной истории государства, претендующего на открытие нового, эпохально высшего типа демократии?

Совершенно ясно, что на этом пути нетрудно договориться до изрядных геркулесовых столпов идеолого-политической нелепости. Да и договариваются! Существо же дела состоит не в неумном публичном разбирательстве и "классификации", кто из крупных наших руководителей являлся и кто не являлся "тираном",– а в том, что имеет место, причём на протяжении длительного времени, неотрицаемый и болезненно ощутимый дефект во всей наличествующей системе политических отношений: непроработанность надёжного институционального "механизма критического возражения" снизу вверх. Поэтому "культовые" проявления с прискорбной неукоснительностью возрождаются, снова и снова. Можно напомнить, сколь быстро в конце 50-х – начале 60-х годов набрал силу культ личности Хрущёва. А при Брежневе что творилось? Позволю себе и такое "еретическое" замечание: насколько привычно нам нынче слышать открытую, обстоятельно аргументированную критику непосредственно в адрес М.С.Горбачёва? Опять ведь одно сплошное "горячее одобрение и единодушная поддержка". А в действительности-то наверняка минимум полстраны с его замыслами не согласны. Социологи утверждают,– соотношение несогласных и согласных в пропорции примерно тридцать процентов к семидесяти, это предел "единодушия", на которое может надеяться любая поставленная на обсуждение проблема, даже если спрашивать людей, что лучше – жить или умереть? Зачем же мы упорно цепляемся за политический и социально-психологический нонсенс, за пресловутые наши "девяносто девять и девять десятых"? Не надо бояться расстаться с ними, монолитность наша от этого не поколеблется, а лишь укрепится, ибо единодушие и трусливо-бездумный конформизм – это две разные, если не противоположные вещи.

Вот где зарыта собака вопроса о "культе личности", и сегодня подлинно обессмертил бы себя тот Генеральный секретарь, который вместо пространных оценочных разысканий касательно наследия своих предшественников попытался бы конструктивно, не только словесно, но и на языке конкретных институциональных мероприятий, решить проблему своего собственного статуса как участника широкой общественной дискуссии по любому, какому бы то ни было государственно-значимому предмету. Пока что у нас Генеральный секретарь фактически некритикуем, в то время как излагаемые им с высоких трибун взгляды могут являться,– и с этим мы вплотную столкнулись в эпоху Л.И.Брежнева,– позицией вовсе не "партии", но группки научно некомпетентных, да и граждански подчас не слишком добросовестных "советников", "экспертов" и т.п. Не желая обнародовать их имена, дабы не продемонстрировать тем самым узости своей теоретико-"концепционной" базы, руководитель выдаёт их мнение за плод теоретической деятельности, якобы, всей партии; они же, в свою очередь, "припечатывают" измышляемые "концепции" авторитетом Генерального секретаря, и в результате получается то, что мы и наблюдали в период застоя: проповедуется какая-то, будем уж откровенны, блажь, в которую никто не верит и которую никто не принимает всерьёз, а между тем, определить истинного её "вдохновителя" и вынудить его хотя бы самым элементарным образом   обосновать  свои "воззрения" совершенно невозможно,– как, собственно, и вообще невозможно "воззрения" эти даже сколь-либо здраво анализировать, не то что критиковать.

Своего апофеоза, кстати, эта порочная "схематика" достигла отнюдь не в сталинские времена, но как раз в застойное двадцатилетие. В годы построения социализма теория, если и грешила порой известной "авторитарностью", тем не менее уверенно освещала дорогу практической борьбе партии и народа, реализовалась на практике и триумфально подтверждалась ею. Такая теория, при всех привходящих, пусть и досадных издержках, могла вести зa собой людей. Теоретизирование же на тему "развитого социалистического общества" выступало неприкрытой апологетикой стагнации и политической спячки, нацеливалось не на выявление причин неудач, а на их замазывание и "оправдание", причём возражать было одинаково и бесполезно, и далеко не безопасно. Это и порождало отчуждение масс от "официальной" партийно-государственной доктрины, синдром общественной "усталости", апатии, бездуховности, цинично-демонстративного "омещанивания" и пр.,– столь нехарактерный, к слову, для тех же тридцатых – сороковых годов.

Несомненно, в исследование и распутывание этого проблемного узла, фундаментально важного равно и для идейно-теоретической работы, и для практической политики, публицистика – в том числе и кинематографическая – могла бы внести немалый вклад. Однако, покуда вместо подспорья в анализе жгучей общественно-политической "загвоздки", зачастую видим с этой стороны лишь тенденциозную и граждански безответственную спекуляцию на ней.

 

По моему твёрдому убеждению, настоятельно требуется и менее

демагогичный подход к болезненному,– что и говорить,– вопросу о "репрессиях".

Сочинительски выглядят,– прежде всего,– утверждения, будто И.В.Сталин сознательно и злонамеренно "репрессировал" кого-то (хотя бы того же С.П.Королёва) только потому, что не терпел-де в поле своего зрения сильных, ярких личностей. Созвездия блиставших на нашем общественном "небосклоне" в те годы ярчайших талантов буквально в любой сфере деятельности, включая и конструкторскую мысль, самым фактом своего существования опровергают подобные фантазии. Всемирноисторического значения у личности самого И.В.Сталина никакое сочинительство никогда не отнимет, так что и в этом плане "бояться" ему было некого.

Потом, почему не допустить простого предположения, что те или иные из "репрессированных"   действительно  были в чём-то виноваты? Время стояло суровое, в стране шли тяжёлые "арьергардные бои" отнюдь ещё не завершившейся классовой борьбы; не мешает вспомнить, что до принятия Конституции 1936 года внушительная часть населения вообще права голоса не имела, т.е. рассматривалась как классово "сомнительный" элемент. И для этого, скажем прямо, наличествовали достаточно веские основания! В период фашистской оккупации,– как известно,– повсюду на захваченной агрессором территории создавался весьма небезвредный "управленческий" аппарат, занимавшийся злобным "выкорчёвыванием" всего, что так или иначе относилось к Советской власти, и служили в этом аппарате, увы, сплошь "наши", если их можно так назвать, люди. Кто же они были, как не   враги  советского народа, в самом жёстком и реалистичном смысле этого определения? Но ведь все они в тридцатые годы жили среди нас, с этой клокотавшей в них классовой ненавистью, которая лишь дожидалась повода выплеснуться, а при случае и выплёскивалась – коварно, мстительно, жестоко. Позволительно ли подобных, к примеру, субъектов огульно представлять в виде невинных агнцев, пострадавших от "сталинских репрессий", доказывать, будто "враги народа" – это целиком плод чьего-то больного воображения?

Почему в институте, где велись какие-то оборонные разработки, не могла произойти – даже просто по халатности, не обязательно по изменническому умыслу – утечка важной секретной информации? Почему за это должны были по головке гладить, а не наказывать? Симптоматично, что сам С.П.Королев не затаил, как говорится, зла на И.В.Сталина,– возможно, именно оттого, что внутренне не считал себя таким уж несправедливо обиженным. Спора нет, всё приключившееся с ним, в конечном итоге, прискорбно. Но разве в нашу "эпоху развитого социализма" мы на читаем в газетах бесчисленные и пугающе похожие одна на другую истории об изобретателях, учёных и т.д., намыкавшихся (а то и вовсе сгибших) в безвестности, в отчаянной борьбе за своё детище, которое затем нередко возвращалось к нам назад в наряде купленной за рубежом лицензии?[1]

Сугубо необъективной, предвзятой является и ориентировка на то, чтобы буквально любой случай привлечения к ответственности человека, занимавшего более или менее видное положение в обществе,– если только это происходило в 30-х годах,– непременно подавать как "нарушение социалистической законности", как некие необоснованные репрессалии. Сегодня на нас то и дело обрушиваются скандальные "сенсации" об угодивших под уголовное преследование секретарях обкомов, райкомов, горкомов и даже ЦК республиканских компартий, председателях исполкомов различных рангов, руководителях министерств и ведомств (вплоть до председателя Совета Министров союзной республики!), директорах объединений, начальниках главков и пр. Почему же, если подобная картина могла возникнуть "в мирное время", в условиях абсолютного (как нас заверяют) морально-политического единства в государстве, всецело лишь на почве обыкновеннейшего стяжательства и казнокрадства,– почему не приемлется даже и тень мысли, что точно такой же процесс перерождения части руководящих кадров был способен расползтись в обстановке, политически и экономически несравнимо более сложной и "взрывоопасной", когда осколки враждебных Советской власти, хотя политически и разгромленных классов (значит, и носители   чуждых  социализму экономико-политических интересов) являли собою   реальную  и достаточно весомую прослойку населения в стране, находились в том числе и на руководящих постах, и когда эти их исконно   несоциалистические,  мелкобуржуазные устремления и упования, подспудно тлевшие где-то в глубине, при любом толчке извне готовы были заполыхать ярой и действенной надеждой на возвращение прежних порядков? Ведь ликвидация, например, кулачества как класса вовсе не означала поголовной "ликвидации" бывших кулаков как конкретных личностей: они продолжали жить при социалистической действительности, никто им не запрещал ассимилироваться в ней, их "не отвечавшие за отцов" сыновья фактически беспрепятственно пользовались теми обширными возможностями общественного продвижения, которые предоставляла культурная революция; зачем же впадать в подобное идейно-политическое сюсюканье и приукрашательство, чтобы "не видеть" во всём этом серьёзнейшего потенциального резерва для конкретно-исторически далеко ещё тогда не исключённой вспышки настроений классового "непрощения" и реванша?

Ссылки на "бойцов старой ленинской гвардии", оказавшихся безвинными-де "жертвами репрессий", также не являются столь неотразимым доводом, как это выглядит поначалу (ведь профессиональные революционеры были, мол,– не кулаки же!). Революционный переворот такого масштаба, как Октябрь, кровно затрагивает интересы всех существовавших в государстве классов, и все так или иначе участвующие в революционных перипетиях классовые силы объективно должны быть репрезентированы на политической арене,– даже если волею исторических судеб там осталась всего одна партия. Отсюда различные "уклоны" в партии победившего пролетариата: это также явление объективно-обусловленное, а не случайная "накладка", которой могло и не быть. Таким путём логика исторических обстоятельств с роковой неизбежностью "лепит" из части профессиональных, вот именно, революционеров объективных выразителей чуждых пролетариату классовых позиций. Так было с Троцким, который свою карьеру на ниве пролетарской революции закончил в качестве идеолога мелкобуржуазного псевдореволюционного перерожденчества и элитаризма. Взгляды Бухарина   объективно  составили идеологию ещё одного эксплуататорского по своей природе классового "массива": деревенского кулака. Этому не "помешало" революционное прошлое того и другого, как В.И.Ленину в своё время его формальное "дворянство" не помешало возглавить освободительную борьбу российского рабочего класса. Сказанное относится,– естественно,– и к сторонникам Троцкого и Бухарина (равно как к соратникам В.И.Ленина).   Объективно  часть партийных кадров,– и тут уж ничего не исправишь,– выступала как своего рода внутренняя "агентура" классового противника, и "агентура" весьма и весьма мощная и опасная; при всём том, что субъективно эти люди могли представляться очень обаятельными и иметь прекрасные "послужные списки" прошлой революционной деятельности. Политический "расчёт" с внутрипартийным уклонизмом являлся, постольку, не каким-то "сталинским преступлением", а совершенно неотвратимой, хотя в чём-то, может быть, и жестокой исторической необходимостью. Это вынужден был бы проделать и В.И.Ленин, если бы он, а не Сталин, руководил партией где-то к концу 30-х годов.

Смысла нет оспаривать, что в этом водовороте событий некоторые понесли кару, не им предназначавшуюся; вряд ли у кого-нибудь имеются возражения против того, чтобы всех безвинно потерпевших реабилитировать,– если, конечно, их невиновность юридически доказуема, а не просто демагогически провозглашена. Но изображать вообще всю эпопею борьбы с внутрипартийной политической оппозицией в виде какой-то социально беспричинной массовой резни – это поиски не "исторической правды", а способов обелить классового врага и представить заведомо неприемлемые, обоснованно отброшенные партией "теоретические" домогательства как некие допустимые и ещё подлежащие, дескать, обсуждению "альтернативные варианты социализма".

 

 

 И последнее, о чём надо было бы сказать,– это явно приукрашенное, апологетическое разрисовывание "заслуг" Н.С.Хрущёва.

Ставя в особое достижение ему проведение ХХ съезда КПСС, почему-то стараются не вспоминать, что сам он являлся активнейшим и рьяным участником "чисток" 1937–1938 годов. Вне всяких сомнений, значительной долей напрасных жертв партия оказалась обязана именно таким вот конъюнктурщикам, "раскручивающим" каждое политическое мероприятие в "кампанию", с непременным атрибутом любой кампании – "перевыполнением плана". Перегибы подобного толка были убедительно вскрыть январским (1938г.) пленумом ЦК ВКП(б),– который также, в свою очередь, на удивление "оперативно" заделался одной из плотно "захлопнутых" страниц новейшей отечественной истории. Между тем, достаточно перечитать беспристрастно резолюцию этого пленума и вдуматься в приводимые в ней возмутительные факты "c мест", дабы догадаться,– сколь многие из подвергшихся тогда беззаконию должны "благодарить" за свою драматическую судьбу тех же самых (или по меньшей мере   таких  же самых) карьеристов и демагогствующих крикунов, которые двадцать лет спустя принялись вопить о "преступлениях Сталина". В действительности же именно И.В.Сталин и возглавлявшийся им ЦК категорически, причём неоднократно, предостерегали против попыток превратить необходимый процесс очищения партии от правотроцкистских элементов в массовое "избиение" партийных работников и рядовых коммунистов, против стремления перестраховщиков и приспособленцев "выдвинуться", "отличиться" на огульных репрессиях, на создании "атмосферы политического недоверия", на провокациях и клевете.

Смехотворным представляется также изображение Карибского кризиса в качестве проявления, со стороны Н.С.Хрущёва, некоей высшей исторической мудрости. Размещение наших ракет на Кубе нельзя оценивать иначе как акцию, безответственную в политическом отношении и всецело "фантазийную" в отношении специально военном,– ибо политический риск являлся чудовищным, и Хрущёв попросту не имел права навлекать подобную угрозу ни на кубинский, ни тем паче на свой собственный народ, а в военном плане, при возникновении действительного вооружённого конфликта с Соединёнными Штатами, ракеты эти были бы для Кубы, как говорится, что мёртвому припарки. Итак, мы разместили ракеты, где не следовало их размещать, к тому же ещё долго и бессовестно отпирались, что они там находятся,– невзирая на неопровержимые данные американской разведывательной аэрофотосъёмки. А затем нас в ультимативном порядке заставили их оттуда убрать. В мире, как кажется, практически общепризнано, что Карибский кризис сделал Хрущёва "политическим трупом", формальный уход которого от государственного кормила великой державы оставался далее вопросом только времени. Вместе с тем был нанесён ненужный уязвляющий урон и престижу страны, ибо Хрущёв действовал во всей этой истории ведь не как частное лицо, а "персонифицировал" собою Советское государство. Короче говоря,– дотошно роясь в "просчётах" и "ошибках" И.В.Сталина, надо соблюдать элементарную объективность и не преподносить как "исторические решения"[2], как венец государственной предусмотрительности явные и бесспорные конфузы, постигавшие других наших вождей.

 

 

Стагнационный период в жизни государства, длительный разлад между тем, что возвещалось с трибун, и тем, что практиковалось на деле, породили в людях разочарование и скепсис, откровенное неверие в фундаментальнейшие ценности, цели и идеалы социализма, в то, что возможно действительное рассасывание возникающих больных проблем, а не одни лишь "комплексные программы" их предполагаемого решения. Казалось бы, в такой ситуации все силы надо бросить на то, чтобы заново сплотить и воодушевить народ, возвысив и подчеркнув те этапы нашего исторического пути, когда страна поражала мир своей энергией, динамизмом и мощной волей к переменам, небывалыми сроками разрешения сложнейших социально-экономических и социально-культурных, производственных, научно-технических задач. Однако, вместо всего этого мы слышим, читаем, видим на экране едва ли не сплошное надрывное муссирование "лагерей", "трагедий", "репрессий" и "командно-приказных методов в экономике", словно только из них состояли тридцатые годы – время, когда и был, собственно, в основном построен в Советском Союзе социализм. Причём складывается такое впечатление, будто гражданская война, интервенция и контрреволюция, происки империалистического окружения, саботаж внутрипартийных оппозиционеров, кулацкий террор в деревне, уничтожение, подчас зверское, продотрядовцев, парттысячников, сельских активистов, поджоги, диверсантские и вредительские вылазки, нередко с бессмысленными человеческими жертвами, и многое другое в том же роде,– это всё было не у нас и не с нами, с этим не требовалось бороться, против этого не требовалось принимать никаких мер. Если же меры всё-таки принимались, то это уже получалась ни более ни менее как "тирания", наравне с Нероном и чуть ли не с Гитлером. Остаётся лишь выразить сожаление, что подобная антиисторическая "логика" ( продолжающая,  а вовсе не пресекающая разрушительную "работу" по дальнейшей деморализации и "обезвериванию" советских людей, в особенности молодого поколения),– что она вновь, как это происходило, скажем, в Чехословакии в конце 60-х годов, пенится и шипит грязной накипью на поверхности общественной жизни, материализовалась в различных "произведениях искусства" и беспрепятственно источает своё тлетворное действие посреди полного,– сколь это ни печально,– попустительства со стороны органов партийного руководства культурным и идеологическим процессом.

Возможно, на первый взгляд вышеизложенные замечания покажутся излишне "серьёзными", "тяжеловесными" для критического отзыва о фильме. Но речь, собственно, не столь о фильме самом по себе, сколько о пропагандируемой им квазиисторической "концепции", не отвечающей объективной истине истории, а следовательно, и объективным интересам предстоящего развития нашего общественного устройства. К тому же изготовление фильмов, аналогичных в данном отношении "Риску", ныне явственно "ставится на поток"; тогда как с экрана, в том числе и телевизионного, исчезают киноленты гражданственного, патриотического звучания, стремящиеся к широкомасштабному охвату исторических событий,– если в них хотя бы в нескольких кадрах содержится непредвзятое, "человеческое" изображение И.В.Сталина. Так, показ в дни празднования Победы фильмов из киноэпопеи "Освобождение" стал за минувшие годы своеобразной, причём совсем неплохой и пришедшейся людям по душе традицией нашего телевидения; однако, этой весной добрая традиция оказалась нарушена. Не появился на экранах и "Парад Победы"; зато нам демонстрируют кадры И.В.Сталина на авиационном празднике в Тушино, сопровождаемые в качестве "комментария" неумными, пышущими какой-то обывательской злобой домыслами,– о чём думал (якобы) И.В.Сталин в те минуты. "Помешал" кому-то и добротный телевизионный сериал "Стратегия Победы", совсем недавно сделанный и вполне заслуживавший повторной демонстрации.

Нетрудно подметить также, что в последнее время, если фильмы вышеупомянутого плана и "прорываются" всё же на телеэкран, то самый этот факт их "прорыва" немедля, причём – как правило – в малоэтичной форме "облаивается" прессой (прощу извинить, но иначе тут не скажешь). Так, "Литературная газета" не преминула "поприветствовать" брюзгливыми репликами и "Битву за Москву", и работу польских кинематографистов "До последней капли крови", и даже многолетнего всеобщего любимца Штирлица (там ведь тоже Сталин в некоторых эпизодах!).

Хотелось бы понять,– что же это, в конце концов, за "история", которой жаждут и добиваются сии ревнители "правды", "света" и т. п.? Чтобы из неё, из "истории" этой позволили напрочь и навсегда вымарать имя человека, под руководством которого воплотились в жизнь   все  главнейшие ленинские заветы, начал своё реальное существование и победоносное шествие по планете новый, антиэксплуататорский общественный строй, была выиграна невиданная по своей мрачной истребительной силе война, угрожавшая советскому народу прямым, откровенно провозглашённым геноцидом? Но   такой  "истории", её попросту   не было ; и она не возникнет от манипуляций кадрами старой кинохроники и "пояснительных" заклинаний, в которых с удручающей прозрачностью сквозит не устремлённость к свету и истине, но оголтелый "реваншизм" некогда мирно процветавшего кулака или лавочника, вынужденного несколько десятилетий из поколения в поколение приспосабливаться ко всем "превратностям" социалистического строительства в огромном государстве. Конечно, наивно ждать, чтобы "заклинатели" вот так сразу успокоились и постигли тщету своих усилий, благодаря всего лишь своевременно произнесённым доводам разума; но ведь отсюда не следует также и того, что они (доводы) не должны быть своевременно,– вот именно,– произнесены.