Секретарь-координатор

Большевистской платформы в КПСС,

канд. филос. наук

Т.ХАБАРОВА

«ХМУРЫЙ  СВЕТ  ТОГДАШНЕГО  ДОБРА…»

Выступление

на научно-практической конференции МГО ВКПБ

«И.В.СТАЛИН  И  ВЕЛИКАЯ  ОТЕЧЕСТВЕННАЯ  ВОЙНА»

Москва, 17 декабря 2005 г.

(Зачитано на конференции в сокращённом варианте)

 

 

УВАЖАЕМЫЕ  ТОВАРИЩИ,

в начале 90-х годов американскому империализму – нашему первейшему и кровожаднейшему врагу – почудилось, что целей своих в отношении нашей страны они достигли, в общем и целом, почти полностью. И цели эти стали формулироваться ими, равно как и их приспешниками в СССР, тем же Горбачёвым, без всяких экивоков, без «перестроек» и  «социализмов с человеческим лицом».

Выступая в Принстонском университете в декабре 1991г., как раз накануне сталинской годовщины, тогдашний госсекретарь США Бейкер поведал, что целью шедшей несколько десятилетий необъявленной войны против Советского Союза было разрушение государства, «созданного Лениным и построенного Сталиным».

Правда, они ещё опасались,– и как время показало, не без оснований,– что народ наш может опомниться, как это было в 1812, 1917 и 1941 годах. Вдумайтесь в этот подбор дат, сделанный, между прочим, тоже Бейкером, а не мной. Странно, что мистер Бейкер не добавил сюда ещё годы 1612 и 1380. Но и так хорошо видно, что наш главный геополитический противник на протяжении второй половины ХХ века свои действия по отношению к нам чётко позиционирует в одном ряду с немецко-фашистскими захватчиками, наполеоновскими интервентами, с «крестовым походом» Антанты в 1918г. и татаро-монгольскими поработителями. Вне всяких сомнений, наше сопротивление складывалось бы минимум на порядок энергичней, если бы в левом движении у нас перевелись, наконец, любители рассуждать, что никакой войны нет и не было, а СССР рухнул «сам по себе». Наверное, Бейкеру всё же лучше знать, вела ли его страна войну и какую именно.

 

МНОГО можно было бы сказать – и сегодня совершенно справедливо говорится – о государстве, «созданном Лениным и построенном Сталиным», о наших достижениях той поры, в том числе и о военных победах. Но в ответ нередко приходится слышать, что,– мол,– обеспечивались все эти чудеса ценой установления бесчеловечного «тоталитарного» режима, подавления личности, превращения людей в безгласные «винтики», о нуждах которых никакой заботы не проявлялось, ценой воцарения в обществе атмосферы страха, серости, антигуманизма и т.д.

Поэтому чрезвычайно важно,– на мой взгляд,– не только представлять себе общую объективную панораму тех лет, но постараться окунуться как бы в самый воздух той эпохи, почувствовать, словами поэта Евгения Винокурова, «хмурый свет тогдашнего добра» и понять, насколько мощно добро это,– не в пример теперешним нашим дням,– пронизывало буквально все поры, все капилляры общественного организма.[1]

Дальше я попробую набросать некоторые штрихи к портрету того времени, взяв явления, лежащие вроде бы на периферии общественной жизни,– но ведь общество тогда только и может считаться подлинно гуманным, когда гуманизм не просто заявлен с высокой трибуны, а разлит повсюду, и с ним в разных его обнаружениях люди сталкиваются на каждом шагу.

«В тяжелейших условиях,– цитирую статью из «Правды», речь здесь идёт о начале войны,– делалось всё, чтобы сохранить будущим поколениям культурные ценности. Из Москвы эвакуируются редчайшие экспонаты Оружейной палаты, Московского Кремля, Музея Революции, Исторического музея, Музея изобразительных искусств имени А.С.Пушкина, Третьяковской галереи. Из Ленинграда вывезли 300 экспонатов Русского музея, более одного миллиона экспонатов Эрмитажа. Были полностью эвакуированы 66 крупнейших музеев из 15 областей РСФСР.»[2]

… 28 июля 1941г., второй месяц войны. Для эвакуации Исторического музея подгоняется в Южную гавань баржа, музей обеспечивается тарными ящиками в неограниченном количестве, машинами для подвоза грузов, сопровождением и охраной. В Саратовской области, в Хвалынске, под музейные фонды отводится одно из лучших зданий в центре города. Потом перебрались в Кустанай, и там тоже музей получил под фонды каменный особняк, в котором было налажено специальное отопление. В 1945г. все фонды, до единого ящика, вернулись в Москву. Потери составили ровно одну разбитую вазу.

Характерно, что при эвакуации из Москвы музейных ценностей наше «тоталитарное» государство позаботилось и о судьбе частных коллекций – например, коллекции известной балерины Екатерины Гельцер, певицы Лидии Руслановой, Ильи Зильберштейна и других. Работники Третьяковской галереи по указанию Комитета по делам искусств упаковали и отправили в глубь страны и эти фонды вместе со своими. Естественно, безвозмездно. По окончании войны частные коллекции в полной целости и сохранности были возвращены их владельцам.[3]

Для сравнения напомню варварское обращение с фондами того же Исторического музея в первой половине 90-х годов, когда зданию требовался капитальный ремонт. Не придумали ничего лучше, как поместить коллекции в подземные гаражи, где даже металлические конструкции, ненадолго туда сложенные, сразу начинали ржаветь.

Прифронтовая Москва, с противотанковыми ежами на улицах, была безукоризненно прибранной, опрятной; по выражению писателя Юрия Нагибина, даже какой-то «печально-нарядной».[4] Уже не говоря о том, что она сияла чистотой и ухоженностью в предвоенные 30-е годы. Ни на день единый не прекращалось строительство новых предприятий, развитие городского хозяйства. 27 мая 1942г. Государственный Комитет Обороны принял постановление о строительстве третьей очереди московского метро, в ноябре того же года – о строительстве четвёртой (кольцевой) линии.[5] И постановления эти выполнялись, строительство шло.

В конце ноября 1941г. Комитет по делам физкультуры и спорта утвердил для Москвы зимний спортивный календарь, а 30 ноября в Москве официально открылся зимний спортивный сезон. На лёд Пионерских прудов с показательными выступлениями вышли хоккеисты и мастера скоростного бега на коньках. Массовые бесплатные катки работали бесперебойно и содержались за государственный счёт в должном порядке везде, где была какая-то или водная поверхность, или просто ровная площадка, пригодная для залития льдом.[6]

В мае 1941г., за три недели до начала войны, была принята в эксплуатацию мощнейшая многоуровневая проводная радиосеть оповещения жителей Москвы о воздушных налётах. Ничего подобного не имела ни одна столица мира. По команде из штаба МПВО система включала для передачи сигнала воздушной тревоги уличные громкоговорители и 600.000 радиоточек. Одновременно начинали завывать более 300 специальных электросирен, их вой подхватывали заводские и паровозные гудки. Моментально останавливался транспорт, люди исчезали в бомбоубежищах, занимали свои посты бойцы противовоздушной обороны. В результате, жертв от 140 вражеских налётов на Москву было в несколько раз меньше, чем рассчитывали фашистские стервятники.[7]

Голодной «перестроечной» зимой 1990-91 гг. Юрий Никулин угрожал вывести на улицы столицы зверей из своего цирка: нечем стало их кормить. В своей статье в «Правде» в те дни Никулин вспоминал: «В 1942 году, в самый тяжёлый год войны, наше правительство приняло постановление, подписанное Сталиным, в поддержку цирков. Был специальный документ о багаже. Багаж артистов цирка шёл на уровне военного – с красной полосой. И – соответственно– питание зверей. Человек-то может полуголодный работать, а тигр на арену не пойдёт.»[8]

3 декабря 1941 г. был создан в Туркмении Бадхызский заповедник – ради сохранения ценнейших и редчайших животных: гепардов, куланов. Многотысячные стада джейранов паслись в тени фисташковых рощ. Не знаю, вернул ли гепардов в заповедник Туркмен-баши. Но в разгар «перестройки» пресса сообщала, что никаких гепардов там нет, джейраны и куланы безжалостно отстреливаются, площадь заповедника сократилась примерно в 10 раз по сравнению с той, которую он занимал в 40-х – начале 50-х годов.[9]

А вот как обращались при Сталине уже не со зверями, но с теми, кто, в общем-то, заслуживал, чтобы к ним относились, как к хищникам, попавшим в капкан,– я говорю о немецких военнопленных. Материалы из архива Главного управления по делам немецких военнопленных НКВД, обнародованные газетой «Известия» в 1990 г.,– письма немецких солдат и офицеров. «Мы тащились голодные, как волки, раненные, с обмороженными конечностями, подыхая от полного истощения,– пишет пленный из лагеря №97 в Елабуге.– 31 января взяты в плен. /Дело было под Сталинградом./ Трёхразовая горячая еда, 6оо граммов хлеба в день показались чудом. В лагере госпиталь с превосходным персоналом. Многим спасли здоровье и жизнь.» «Еженедельная баня, в свободное время спорт, библиотека …» «Вернувшись, мы засвидетельствуем это перед немецким народом и общественностью мира.»[10]

Как-то, уже в перестроечные времена, наша печать затронула тему о негодной постановке протезного дела и о тех мучениях, которые в связи с этим приходится претерпевать инвалидам Великой Отечественной войны, а также ребятам, искалеченным в Афганистане. (Сегодня, естественно, сюда надо приплюсовать и тех, кто получил и продолжает получать увечья в Чечне.) Посыпались письма ветеранов.

«После тяжёлого ранения на фронте мою ногу трижды ампутировали. Спасибо врачам. Помню, какое особое внимание первоначально нам оказывалось на протезном заводе. И как утратилось? То ли люди пришли другие, то ли ещё что.» «… сразу после войны протезы были легче, удобнее – кожа натуральная, металла поменьше. Теперь вот мой протез с ботинком весит четыре килограмма. Никто не учитывает, что инвалиды войны уже пожилые.» «… после войны я работал секретарём сельского райкома комсомола,– писал товарищ с ампутированной ногой.– На велосипеде по 50-70 км за день наматывал. Жил и работал, как нормальный человек. Если бы ещё и протез был всегда в норме!»[11]

Инвалид войны, бывший командир танка, получивший тяжёлое ранение на Калининском фронте: «Полтора года медики меня склеивали. И после излечения окончил всё же Бронетанковую академию. Меня оставили в войсках, и я ещё прослужил 37 лет. Если бы сейчас в наших больницах и госпиталях работали такие врачи, как тогда, в войну…»[12]

«Во время войны я был три раза ранен, повалялся в госпиталях немало и могу утверждать: если бы тогда от ран и болезней лечили так, как лечат сейчас, то выздоровевших и выживших было бы в несколько раз меньше.»[13]

«В Центральном военном госпитале имени Бурденко на излечении находится немало ребят, раненных в Афганистане. Нет у них в Москве ни родных, ни близких. И вот по субботам и воскресеньям с болью в душе наблюдаем: идёт группа раненных ребят–«афганцев» – один везёт товарища (без ног) на коляске, другие рядом ковыляют на костылях… А к ним нет никого! Вспоминаю войну, тогда к воинам, находившимся в госпиталях, очень часто приходили или приезжали делегации с заводов, предприятий, школ. Привозили подарки, пусть скромные (не в этом же дело), давали шефские концерты – вообще делали что могли, чтобы как-то помочь раненым.»[14]

Добавлю ещё об инвалидах из своих личных жизненных впечатлений.

Мой дед по матери был инвалид, ходил на костылях. Ногу ему перебили при разгоне стачки на фабрике в 1905 г. Потом семья перебралась в Москву, дед работал в артели инвалидов бухгалтером. Когда мама однажды пришла к нему в эту артель, она испытала своего рода шок от увиденного: от этой массы людей с различными увечьями и уродствами, подчас самыми невообразимыми. У председателя артели от рождения не было рук. Войдя к нему в кабинет, мама увидела человека, который сидел за столом и писал… ногой, одетой в носок, связанный как перчатка. Но осталось от этого визита и другое впечатление, едва ли не более сильное. Никто из этих людей, столь жестоко,– казалось бы,– обделённых судьбой, не выглядел несчастным и убогим. Наоборот, все смотрелись собранными, деловитыми, поглощёнными своей работой, держали себя приветливо и с достоинством. Они неплохо там зарабатывали, у каждого ещё и копился пай, согласно уставу артели. Люди были при деле и в коллективе; как правило, там же находили себе спутника жизни, создавали семьи, растили детей. Гуманнейшая эта система была порушена, если не ошибаюсь, уже при Хрущёве.

Об отношениях внутриармейских; не скажу – неуставных, поскольку никакой «дедовщины» в армии при Сталине не существовало. Это омерзительное явление – одна из диверсий информационно-психологической войны.

Писатель В.Кондратьев,– отнюдь не сталинист,– призванный в армию в 1939г., вспоминал:

«… отношения были демократичны. К замполитам обращались запросто со всеми вопросами. Не знали мы в армии и мата. «Солёные словечки», если и произносились, то к случаю, в виде шутки, но такого, чтобы обругать подчинённого матом, не было и в помине. Кстати, тогда и матерные ругательства в общественных местах приравнивались к хулиганству и наказывались строго. В результате к началу войны мы представляли сплочённый, с высокими моральными качествами коллектив. Немецкий блицкриг не удался именно благодаря героическому сопротивлению той кадровой армии призывов 1938, 1939 и 1940 годов …»[15]

Самоотверженность, готовность к подвигу, героизм на фронте и в тылу носили действительно массовый характер, но при этом нельзя сказать, чтобы людей воспитывали в духе камикадзе: иди и умри. Нет, установка была другая: иди, исполни свой долг и вернись с победой. Поэтому вместе с героизмом люди наши демонстрировали и совершенно фантастические образцы жизнестойкости.

Приведу пример, опять-таки умышленно «периферийный».

В системе ПВО Москвы участвовали аэростаты воздушного заграждения. С высоты 4–5 км они развешивали над городом сеть из тонких стальных тросов, которая препятствовала вражеским самолётам снижаться для прицельного бомбометания. Может быть, поэтому прицельного, точечного бомбометания по Москве практически не было.

Зачаливание аэростатов на земле представляло достаточно сложную и небезопасную операцию. Аэростат вырывался, а вырвавшись, мгновенно взмывал вверх и мог утащить за собой человека. Через считанные секунды он оказывался высоко в воздухе, спрыгнуть с него было уже невозможно. И такие происшествия бывали.

Однажды аэростат утащил в воздух сержанта – командира расчёта. Повиснув на руках на верёвке под брюхом аэростата, сержант сумел добраться до предохранительного клапана, стравил часть газа и посадил аэростат в 110 км от своей позиции.

Другой раз аэростат также унёс в свободный полёт бойца, но клапан был далеко, и бойцу оставалось положиться на волю случая. По счастью, аэростат летел на небольшой высоте, и в районе Ногинска бойцу удалось ухватиться за антенну местной радиостанции. Не отпуская аэростат, он по башне спустился на землю.[16]

Вот такой экстремальный спорт поневоле. Согласитесь, нужно иметь очень оптимистичный, бодрый жизненный настрой, чтобы сто с лишним километров пролететь на верёвке, свисающей с воздушного баллона, самому уцелеть и спасти дорогостоящий баллон. Совершенно ясно, что забитые, подавленные, оцепеневшие от страха люди на такое были бы решительно неспособны. А ведь аэростатчики даже не относились к категории активных родов войск.

 

ПОСЛЕДНИЕ десятилетия нам много твердили об обществе «с человеческим лицом». Но чтобы общество наше обрело «человеческое лицо», нам не надо обращать взоры в поисках модели и образца на Запад,– у него своя дорога в мировой цивилизации, отличная от нашей. И не надо заглядывать назад за 1917 год, идеализировать царизм,– не большевики сами по себе, а всеобщий народный гнев смёл его на свалку истории. У нас БЫЛО общество, лицо которого трудно, но прочно и неотвратимо обретало вот те простые и ясные черты нравственности и справедливости, о которых писал ещё Маркс, что они должны стать нормой во взаимоотношениях и целых народов, и всех людей как личностей между собой. Буквального возврата туда не будет, это невозможно, да и не нужно. Но возврат на тот путь, который был проложен в 30-х – 50-х годах, неизбежен, если мы хотим существовать на мировой арене как великая нация, а не как резервуар дешёвой рабочей скотины для других. Чем скорее мы сумеем довести это до понимания народа, тем существенней будет наш вклад в его прозрение и в его, вот именно, национальное спасение.