Кандидат

философских наук

Т.ХАБАРОВА.

 

ВОЗВРАТ  НЕИЗБЕЖЕН – И  БЛАГОТВОРЕН

 

К сожалению, вся аргументация В.Белкина против защищаемого мной подхода концептуально идёт "этажом ниже" той постановки проблемы, которая образует центр тяжести моих опубликованных "Коммунистом" замечаний. Формы проявления и действия закона стоимости историчны, они меняются от одного общественно-экономического уклада, от одного способа производства к другому. Обычно мы уверенно, как о чём-то само собой разумеющемся, трактуем об исторических изменениях форм собственности. Необходимо со всей отчётливостью "увидеть", наконец, что на несколько ином (но не менее важном) "структурном горизонте" экономического целого точно такой же изменчивости подлежат и конкретно-исторические формы отношения стоимости. Более того, общеисторическая динамика стоимостных форм объективно теснейшим образом связана с динамикой отношений присвоения и классового господства,– так что без учёта этой взаимозависимости, взаимообусловленности в их развитии попросту невозможно решать вопрос о строении, "лице" той или иной экономической системы, а тем паче о достаточно масштабных социально-экономических передвижках.

Вот почему исследовательское и практически-политическое установление свойственной данному укладу  модификации стоимости  и приобретает столь кардинальное, воистину непереоценимое значение. По существу, задаваться социально-экономическими целями стратегического порядка   без определения объективно соответствующей нашей экономике модифицированной конкретно-исторической "конструкции" всего товарно-денежного отношенческого "узла" – это совершенно то же самое, как если бы мы задавались подобными целями, не имея вразумительных представлений о характерной для нашего общества структуре собственности. Однако, если последнее сразу же было бы безошибочно воспринято как прожектёрство и дилетантизм, то касательно первого аналогичная чёткость понимания отнюдь ещё не достигнута, и у нас на сей день считается, увы, чем-то абсолютно естественным разбирать с серьёзной миной гипотетические детали и подробности далеко идущих реформ в данной сфере при очевидной и подлинно "всесторонней" невыясненности главной из относящихся сюда проблем.

 

Вот к этому-то сплетению больных политэкономических недоработок мы и           стремились привлечь внимание нашим выступлением. Но, как ни жаль, именно      на   политэкономическом   уровне полемика у нас с В.Белкиным не состоялась. В.Белкин однозначно и (в политэкономическом плане) нерассуждающе убеждён в "негодности" практически всего, что имело место в нашем общественно-производственном устройстве в эпоху воссоздания в стране основ социалистического уклада как такового. Послушать В.Белкина,– как и других сторонников разделяемой им точки зрения,– вообще становится непонятно, зачем строили социализм, коль скоро таким экономическим раем оказался переходный период. Следуя этой логике, недолго договориться и до вполне резонного в её контексте заключения, что, дескать, и "переходить"-то было, в сущности, некуда и не для чего: если признать за Октябрьской революцией сколь-либо приемлемую программную цель её свершения, то вершиной мечтаний здесь, в итоге, и обнаружил-де себя нэп. Соответственно, чтобы преодолеть теперешние наши затруднения, надо,– игнорируя, видимо, неотрицаемую реальность возникновения социалистического строя в СССР,– структурно "вернуться" куда-то в недра переходной (в определённом смысле досоциалистической) полосы, предав анафеме как "административно-командную систему управления" то, что мы привыкли, так сказать, считать социализмом.

Следует лишь удивляться, что авторы, поднявшие на щит столь причудливое "теоретическое" новообразование в нашем обществоведении ("социализм" – это на самом деле переходный период, а действительно построенное социалистическое общество – это подлежащая, мол, уничтожению "административно-командная система"),– следует лишь удивляться, что оппонентов своих они упрекают не в чём ином, как в нежелании сопоставлять выдвигаемые суждения с историческими фактами. Между тем, исторические факты состоят в том, что после революции молодой Советской властью была предпринята попытка непосредственно, путём прямого декретированного сверху "отказа" от товарно-денежных связей, "наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически в мелкокрестьянской стране"[1], но через непродолжительное время, когда попытка эта выявила свою утопичность, пролетарскому государству пришлось  отступить, как десятки раз повторял В.И.Ленин, встать на почву "наличных" (т.е. стихийно, "анархически" возрождавшихся в экономике) капиталистических отношений.[2]

Совершенно неверно,– поэтому,– изображать военный коммунизм как политику, вынужденную исключительно лишь "чрезвычайными обстоятельствами", а также и ставить его, вот именно, на одну доску с нэпом. Военный коммунизм вытекал не просто из "чрезвычайных обстоятельств", но прежде всего из весьма существенных и принципиальных теоретических воззрений тогдашнего партийного руководства, в первую голову самого В.И.Ленина. Для В.И.Ленина являлось (и осталось!) непреложным, что организация экономической жизнедеятельности "на коммунистических началах", это есть нестоимостной "непосредственный продуктообмен", регулируемый какой-то гибко разветвлённой, но вместе с тем и мощно централизованной структурой,– государственной, а в дальнейшем, быть может, "постгосударственной", "метагосударственной". Сегодня как-то "немодно" сделалось вспоминать, что нетоварный характер зрелой коммунистической экономики – это одна из конституирующих аксиом марксистской революционной теории, и В.И.Ленин, собственно говоря, не собирался "отрекаться" от неё. Спора нет,– военному коммунизму в плане изживания меновой стоимости не удалось "поторопить" ход исторических событий; но то, что это был рывок именно к коммунистическому идеалу, пусть исторически-наивный и неподготовленный, В.И.Лениным никогда сомнению не подвергалось.

Что же касается нэпа, то истинное, "аутентичное" отношение В.И.Ленина к нему как к "восстановлению капитализма"[3] также вполне определённо,– если не заниматься тут тем самым мифотворчеством, против которого, вроде бы, столь осмотрительно предостерегает В.Белкин, и не вводить в заблуждение читателей, недостаточно знакомых с "экономической историей", а заодно и с ленинскими трудами в первоисточнике. Часто цитируемое в последнее время высказывание В.И.Ленина о проведении новой экономической политики "всерьёз и надолго" подытоживается,– как известно,– словами: "... но, конечно, как правильно уже замечено, не навсегда. Она вызвана нашим состоянием нищеты и разорения и величайшим ослаблением нашей крупной промышленности."[4] Так что,– со всей очевидностью,– с "чрезвычайными обстоятельствами" следовало бы связывать как раз не военный коммунизм, а скорее именно нэп.

В.И.Ленин отнюдь не считал послереволюционное откатывание "на позиции государственного капитализма"[5] универсальной закономерностью социалистического строительства. Он неоднократно возвращался к раздумьям о принципиальной осуществимости,– в иных, более благоприятных культурно-исторических условиях,– "непосредственного перехода к коммунистическому производству и распределению", "к государственному производству и распределению на коммунистических началах"[6], не идя на риск санкционированного "оживления" старого общественно-экономического порядка. "При ином уровне культуры можно было бы решить задачу прямее,– и, может быть, другие страны так её и решат, когда придёт время строения их коммунистических республик." "Поскольку крупная промышленность в мировом масштабе есть, постольку, бесспорно, возможен непосредственный переход к социализму ..."[7]

Суммарная же оценка нэпа как вынужденно-"реставраторской", попятной "петли" на общей исторической траектории движения к социализму и коммунизму оставалась у В.И.Ленина бескомпромиссно неизменной: "То положение, которое создала наша новая экономическая политика – развитие мелких торговых предприятий, сдача в аренду государственных предприятий и пр., всё это есть развитие капиталистических отношений, и не видеть этого – значило бы совершенно потерять голову." "Восстановление капитализма, развитие буржуазии, развитие буржуазных отношений из области торговли и т.д.,– это и есть та опасность, которая свойственна теперешнему нашему экономическому строительству ..."[8] При непредвзятом чтении работ В.И.Ленина той поры трудно также не заметить, не почувствовать, сколь относительным представлялось ему самому его собственное драматическое "всерьёз и надолго", как нетерпеливо всматривался он в грядущее, ловя малейшие предвестья возможности "перейти в прочное наступление": "Мы отступили к государственному капитализму. Но мы отступили в меру. Мы отступаем теперь к государственному регулированию торговли. Но мы отступим в меру. Есть уже признаки, что виднеется конец этого отступления, виднеется не в слишком отдалённом будущем возможность приостановить это отступление. Чем сознательнее, чем дружнее, чем с меньшими предрассудками произведём мы это необходимое отступление, тем скорее можно будет его приостановить, тем прочнее, быстрее и шире будет наше победоносное движение вперёд."[9]

Столь подробно я задерживаюсь на вышеобрисованных моментах потому, что,– как отмечалось уже ранее,– сегодня в ряде публикаций у нас всё напористей проповедуется абсурдная в собственно-научном аспекте и безответственная в аспекте политическом "трактовка" (к ней и В.Белкин явственно склоняется), согласно которой нэп представлял собой не одну из стадий переходного периода, но ни более ни менее, как... "ленинскую концепцию (или модель) социализма".[10] Подобное сочинительство воистину опрокидывает с ног на голову как историческую достоверность, так и реальную логику развёртывания общетеоретических взглядов В.И.Ленина, объективно и достаточно недвусмысленно запечатлённую в его трудах. Структурный, производственно-отношенческий костяк нэпа "снизу", со стороны практиковавшейся в его рамках модификации стоимости, был в существеннейшей своей части капиталистическим (настолько,– естественно,– насколько вообще что-либо может сохранять "капиталистическую" природу в государстве, где власть уже утвердилась бесповоротно в руках рабочего класса).

Сказанным определяется вопрос об экономической и прочей "успешности" нэпа: новая экономическая политика явилась успешным отступлением. Если структурная, базисная целостность всякого способа производства очерчивается взаимодействием формы собственности и модификации стоимости, то проблему отыскания социалистически модифицированного проявления закона стоимости нэп решить не смог. Социодинамический "маятник" переходного периода качнулся так, что военный коммунизм попытался обойтись вовсе "без" товарно-денежных отношений, нэп же "авралом" восстановил их в единственно "наличной" тогда, прежней капиталистической модификации. Проложить синтезирующий   генеральный  курс между военно-коммунистической "бестоварностью" и нэповской товарностью на капиталистической лад,– т.е. нащупать "формулу стоимости", преобразованную объективным течением истории применительно к качественно изменившейся общественно-экономической обстановке,– это крупнейшее свершение выпало социализму 30-х – 50-х годов. К началу 50-х годов конкретно-историческая "схема" (или модификация) функционирования закона стоимости в социалистических условиях, почти со всем "шлейфом" подчинённых ему вторичных закономерностей, была в основном обнаружена, постигнута, "внедрена" в непосредственную экономическую повседневность и сумела уже приоткрыть, невзирая на краткий срок действия, свою плодотворность, своё несомненное соответствие и стратегически-революционным, и "земным", житейским интересам широчайших слоёв трудового населения страны.

Славословия же нынешние в адрес нэпа,– повторим вновь и вновь,– выказывают своим весьма зыбким "фундаментом" лишь крайнюю методологическую скудость и поверхностность политэкономического анализа затрагиваемых явлений. Надо смотреть на вещи глубже, "экономико-философски",– согласно великой диалектической традиции, заповеданной нам ещё Марксом и неукоснительно обеспечивавшей наиболее яркие концептуальные и идеолого-практические победы марксистско-ленинской науки. А на этой "экономико-философской", сущностной глубине видим: нэп имел разнородные по их формационной принадлежности структуры присвоения (собственности) и стоимости, что делало подобную хозяйственную практику стратегически бесперспективной. Поэтому не "вразрез" с предначертаниями В.И.Ленина, но целиком и полностью в их духе и логическом "русле" партия стремилась не затягивать пребывание на ступени нэпа, но по возможности скорее его свернуть, едва лишь окажутся реализованы те быстротечные выгоды, ради которых нэп вводился.

Чтобы говорить,– отсюда,– о базисной сбалансированности и "равновесности" нэпа, нужно, думается, слишком уж безоглядно воспламенить себя "пафосом" очередной конъюнктурной волны на нашем идёйно-теоретическом поприще. На деле же в нэповском экономическом устройстве неадекватная социализму модификация стоимости,– во-первых,– всё время "забирала вправо", служила платформой для возрождения и накапливания в обществе классово нежелательных политических сил. Во-вторых, сама эта несоциалистическая ("фондовая", а не "трудовая") модификация стоимостных закономерностей оказалась, в свой черёд, "скована" развивающимися антиэксплуататорскими отношениями присвоения и работала в ненормальном для себя, а следовательно, и общественно непродуктивном режиме. Именно поэтому партия придала такое значение ценовым "ножницам" 1923 года: к тому времени нэп совершил свой первый относительно законченный "оборот", и стало исчерпывающе ясно, что в системе общественной собственности на средства производства, при отсутствии стихийного межотраслевого и внутриотраслевого перелива капиталовложений "фондовое" прибылеобразование – это политика бесконтрольного разбухания затрат и накладных расходов на стороне производителя, вздувания потребительских цен и ухудшения жизненного уровня масс. "Ножницы" подверглись своевременному точному диагностированию и "обузданию", но в общем и целом проблема эта до конца нэпа так и не сошла (и не могла сойти) с повестки дня, что лишний раз показывает беспредметность рассуждений о какой-то небывалой-де "гармоничности" нашего народнохозяйственного организма середины 20-х годов.

Впрочем, мы всецело согласились бы с В.Белкиным, что аналогичные "ножницы" более позднего происхождения незаслуженно не удостоились в нашей экономической литературе того внимания, на которое вправе были претендовать. Сказанное относится прежде всего к тем поистине чудовищным "ножницам", что разверзлись в результате проведения "неонэповской", да будет позволено так выразиться, хозяйственной политики второй половины 50-х – конца 60-х годов. По-видимому, уже самая их монструозность (шутка ли, без малого тридцать лет!) помешала хорошенько разглядеть сей феномен и догадаться о его теснейшем родстве с давнишней "ножничной" эпопеей, проникающее рассасывание которой уложилось тогда приблизительно в три года.

Между тем, аналогия налицо: "фондовая" модель доходообразования, "пробивавшая дорогу" себе с середины 50-х годов и окончательно утвердившаяся в итоге "хозяйственной реформы" 1965г., вызвала повсеместное, массовое взвинчивание цен, и этот "девятый вал" искусственно накрученных затрат, искусственно "подогретой" себестоимости завис, поддерживаемый семидесятимиллиардной дотацией, над сугубо неэластичным в условиях социализма ценовым уровнем по основным товарам народного потребления. Надо бы упорядочить положение с ценами у производителя, перестать "стимулировать" посредством цены манипуляторство, рвачество, монополистскую психологию, экономическую и инженерно-техническую косность, бесхозяйственность,– ан нет, теоретики "равновесия" (на бухаринский манер) усердно толкают под локоть тех, чьим подписям определено появиться на документах, долженствующих возыметь всевозможные социально необозримые последствия. Давайте, мол, продолжим топтанье в экономическом Зазеркалье, здесь так "научно" и "демократично", не уроним авторитета "реформаторов"-головотяпов, ввергших страну в многолетний перманентный кризис, который по силам, и впрямь, лишь подлинно уникальной, в смысле выживаемости, экономической системе. Вместо того чтобы самыми энергичными мерами "усадить" на какую-то общественно-оправданную отметку производительские затраты, буквально "распираемые" изнутри порочной схематикой ценообразования, противоречащей социалистическим принципам присвоения,– вместо этого давайте отслужим ещё один торжественный молебен в честь фондовой прибыли и предоставим ей уже совершенно невозбранно свирепствовать в нашем народном хозяйстве, а финансирование подобного "шествия в никуда" переложим полностью на плечи рядового трудящегося. И при этом без зазрения совести назовём происходящее "поисками противозатратного (ни более, ни менее!) механизма", "демократизацией экономики", "устранением диктата поставщика над потребителем", попечительством о благе рядового советского труженика и пр. Следует со всей откровенностью сказать: далеко же зашли гнилостные процессы в науке, если она "глазом не моргнув" отваживается на рекомендации, у которых мишурная словесная оболочка до такой степени отслаивалась бы от их реального, легко выявляемого содержания и от заключающейся в них, также вполне реальной и вполне предвидимой, угрозы благосостоянию десятков миллионов людей.

 

Суммируя изложенное до сих пор,– правильная, марксистская периодизация           нашего экономического развития за истекшие семьдесят лет должна иметь (и           фактически, объективно имеет) следующий вид.

Своего рода "сверхзадача", вокруг которой строится экономическая программа первой, социалистической фазы пролетарской революции,– это, как образно формулировал В.И.Ленин, "переварить великий политический переворот", создать конкретно-хозяйственный (т.е., в конечном итоге, стоимостной) "рабочий аппарат" обобществлённой собственности на средства производства. В противном случае новая общественно-экономическая целостность не "закольцуется", не "замкнётся", конституирующий её принцип собственности и власти не войдёт,– словами В.И.Ленина,– "в плоть и кровь экономики обыденной жизни" и может остаться недееспособным.

Итак, на этом пути вырисовываются (укрупнённо) четыре переломных этапа:

попытка "перескочить", в известном смысле, напрямую от капиталистической формы срабатывания закона стоимости к коммунистической нестоимостной, нетоварной регуляции производства и распределения (военный коммунизм);

вынужденное отступление к единственно наличествовавшей в тот момент (и многим казавшейся не только единственно наличной, но и   единственно возможной,  "вечной и естественной") капиталистической, "фондовой" модификации товарно-денежных отношений (нэп);

становление социалистической модификации стоимости (период 30-х – первой половины 50-х годов);

разрушение социалистической модификации стоимости, начавшееся со второй половины 50-х годов и окончательно "закреплённое" реформой оптовых цен 1967г.: именно оно-то и является общим структурным "контекстом", "фоном" и   главной причиной  сложившегося в последние пятилетки "предкризисного", как его принято теперь определять, состояния советской экономики.

Самоочевидно, какие отсюда складываются выводы для практической партийной политики в экономической сфере: социалистическая модификация стоимости должна быть восстановлена, иных исторических альтернатив тут не просматривается; восстановлена,– конечно,– не начётнически, доктринёрски, но всё же узнаваемо близко к открытому некогда "прототипу" или "оригиналу". Спора нет,– всякой объективно-исторической неотвратимости можно какое-то время сопротивляться, подчас с немалым шумом и бравадой; но в последнем итоге она сломит любое сопротивление, ответственность же за образующиеся при этом издержки по справедливости должны принять на себя те, кто его – сопротивление это – организовывал.

Сейчас обратимся ещё раз,– вкратце,– к вопросу, почему социалистической модификацией стоимости пока что имеет права называться   только   "двухмасштабная система цен".

Существует одна фундаментальная зависимость, которая, в общем-то, фиксируется "невооружённым глазом", но по сей день не "оформлена" в политэкономической науке как   закон,  причём обладающий самыми благодатными эвристическими потенциями. Указанная зависимость заключается в том, что производственный фактор, которому принадлежит главенствующая роль на уровне отношений собственности, всегда выступает на уровне товарно-денежных отношений как основной агент, аккумулирующий стоимость прибавочного продукта (т.е. конечный экономический результат – чистый доход).

Разнообразные формы землевладельческой ренты при феодализме словно бы "липли" на землю как решающий для той социально-экономической эпохи объект собственности; в буржуазном обществе эта функция аккумулятора стоимостного дохода закономерно сместилась к капиталу (материально-техническим средствам производства). При социалистическом же строе главенствует работник как носитель высшей, "одушевляющей" субстанции общественного производства – живого труда, а потому именно живой труд (но не земля и не материально-технические средства!) должен служить у нас фактором, "адсорбирующим" конечный результат совокупной производительной деятельности.

Между тем, живой труд вплотную соприкасается со стоимостными отношениями лишь одной своей ипостасью – средствами воспроизводства рабочей силы, или предметами массового потребления. Вот они-то (взятые, естественно, в их товарно-стоимостном выражении) и оказываются при нашей системе основными орудиями "отцеживания" из экономики чистого общественного дохода. Конкретнее, это значит, что именно в их цене должна содержаться наиболее развитая доходообразующая составляющая, цены же всех прочих экономических объектов,– не являющихся средствами воспроизводства живого труда,– включают доходообразующую составляющую в возможно наименьшей степени, лишь поскольку этого вообще, так сказать, нельзя избежать. Но данному отправному требованию, единственно по удовлетворении которого только и допустимо начинать говорить об экономической цельности социализма, его относительной базисной "достроенности",– данному требованию как раз и отвечала "двухмасштабная" конструкция цен.

Чтобы не плодить дальнейших недоразумений вокруг пресловутой "двухмасштабности", уточню здесь, что я,– со своей стороны,– пользуюсь этим термином только как исторически возникшим, дабы было понятно, о чём идёт речь. В действительности же цены 1947-1954гг. являлись не "двухмасштабными", а скорее сложномасштабными; внутренняя же цементирующая "мера" ("масштаб") социалистической модификации стоимости предстает монолитно   единой,  и монолит этот состоял из не могущих быть друг от друга отделёнными "себестоимостных" цен на средства производства   плюс  "доверху загруженные" налогом с оборота цены на потребительские товары. Собственно, это достаточно чётко сформулировано в моих предыдущих заметках. Рассуждения В.Белкина о "нелогичности"-де так называемых "разномасштабных" цен можно уподобить позиции человека, который принялся бы доказывать,– к примеру,– что музыка венских классиков "нелогична", мол, и "разномасштабна" в сравнении с полифонизмом баховских времён, поскольку в баховской фуге разрабатывается обычно одна определённая тема, а музыкальная идея классического сонатного аллегро излагается непременно "в комплексе" двух, причём контрастирующих между собою партий. На деле же,– естественно,– никаких "нарушений логики" тут нет, а просто сам   масштаб,  вот именно, музыкального мышления закономерно изменился, обогатился и усложнился при вступлении в новую художественно-историческую эпоху. Неужели этот элементарный,– стандартный, можно сказать,– аргументационный приём или ход диалектикологического анализа так уж непостижим и не поддаётся освоению на экономическом материале? Заслуживает всяческого сожаления, что у нас до таких "нулей" доведена культура именно   диалектического   рассмотрения вопросов, когда доктор наук не в состоянии концептуально "справиться" с мыслью об исторической изменчивости самой по себе внутренней качественной "меры" экономических явлений.

И ещё одна линия или нить крайне существенных историко-экономических превращений: вместе с модификацией стоимости в рамках каждого нового социопроизводственного уклада структурно меняется и главный "регулятив" товарно-денежной экономики, примером которого может служить средняя норма прибыли при капитализме. Нетрудно подметить, что эта критериальная величина характеризует собою как бы общественно кристаллизующуюся "цену" господствующего производственного фактора, от которой зависит и всё прочее ценовое распределение в соответствующей экономической организации. Если в обществе господствует помещичья собственность, то это уровень земельной ренты, при буржуазном строе – это уровень прибыли на капитал, при социализме же это объективно, конкретно-исторически устанавливающаяся "цена" живого труда, или уровень розничных цен на основные средства воспроизводства рабочей силы.

Сказанное,– по моему твёрдому убеждению,– должно быть, наконец, нашими учёными-экономистами (да и экономистами-практиками) "расслышано", тем паче что "глухота" тут у многих явно "благоприобретённая", откровенно конъюнктурного происхождения. На протяжении нескольких уже десятилетий – пора бы, кажется, и образумиться!– у нас с упорством, достойным лучшего применения, предпринимаются попытки, одна другой бессмысленней, "реформировать", "перестроить" социалистическую хозяйственную систему на принципах, почерпнутых целиком из арсенала   предшествующего  нам на исторической лестнице, буржуазного способа производства, прежде всего на принципе фондовой прибыли (консолидируемой "пропорционально основным и оборотным фондам", как с довольно-таки наивной гордостью поясняет В.Белкин). Между тем, для социалистической экономики норма прибыли к фондам конкретно-исторически уже не является объективной критериальной "данностью" народнохозяйственного функционирования, это для нас "фантомная", выморочная величина, к которой – вот именно, тов. Белкин!- возврата более нет, сколько бы ещё ни терзали наше народное хозяйство приверженцы теорий В.С.Немчинова и его воистину геростратовской "школы", не умеющие или не желающие добросовестно освоить таких азов Марксова учения, как исторический подход. Место фондовой прибыли и её "нормы" у нас   объективно  давно уже занял уровень основных потребительских цен, и чем скорее это будет осознано, тем меньше окажется причинено разора социалистическому общественному производству, ущерба материальному и духовно-личностному развитию и благополучию советских людей.

Апологеты фондового прибылеобразования подают свою позицию так, что они-де возвращают социализм от "административных" методов управления к "экономическим", ликвидируют имевшуюся, якобы, в прошлом (метя, конечно же, опять в 40-е – 50-е годы) недооценку товарно-денежных отношений и т.д. Однако,– уважаемые,– "экономика", "товарно-денежные отношения", ведь это же всё   исторично;  не существует "экономики", равно пригодной для всех времён и народов. И на поверку здесь происходит вовсе не какое-то восстановление "экономических", "рыночных" закономерностей в противовес "приказным методам", а   скатывание  от экономических закономерностей в органичной и объективно-присущей социализму форме – к закономерностям тоже, правда, "экономическим", но уже безнадёжно устаревшего, социализму глубоко неадекватного исторического "качества".

Стоит ли после этого удивляться, что результаты всех этих усилий приняли облик и размах общенационального стихийного бедствия, к тому же ещё фантасмагорически затянувшегося. Не Сталин виноват, что мы видим сегодня столь удручающе расшатанным и подорванным некогда мощный, пружинно-динамичный, структурно наредкость "элегантный" экономический механизм, который был "насквозь", именно   базисно  поставлен на службу интересам трудящейся массы, а не бюрократической элиты, и в котором честно работавший, честно следовавший своему долгу человек чувствовал себя,– вопреки распространившимся нынче поклёпам,– никаким не "безгласным винтиком", но полноправным и "незаменимым", имеющим перед собой широкую жизненную перспективу профессионального и граждански-политического роста участником зримо развёртывающегося общего движения к великой цели. [11]

Сущностные корни наступившего развала лежат гораздо ближе, они уходят не в тридцатые и сороковые, а во вторую половину 50-х годов, и сопряжены не с какой-то "стабилизацией административно-командной системы управления", а с   разгромом  той единственно верной (в основных её чертах) для нормально развивающегося социализма экономико-политической системности, которая уже почти успела сложиться в нашей стране к пятидесятым годам и которую теперь клеймят "административно-командным" ярлыком, взятым напрокат в "советологических" писаниях.

В.Белкин утверждает, что "разрушение это было отнюдь не бездумным" и что, наоборот, ни над одной экономической проблемой столько, мол, не размышляли, как над уничтожением наконец-то найденной социалистической "версии" закона стоимости. Между тем, говоря о "бездумности" вышеуказанного мероприятия, я подразумеваю вовсе не "затратную" его сторону,– кто и сколько потел в размышлениях, внутренняя логика и идейно-эмоциональная направленность которых твердолобо противостояли объективной поступи исторического процесса. Имелась в виду сторона результирующая; а здесь, увы, концентрация реального мыслительного содержания оказалась такова, что её и бездумностью-то назвать – значит едва ли не сделать комплимент.

Достаточно напомнить, что "реформа", столь бескомпромиссно ратовавшая за аккумулирование прибыли "пропорционально фондам", непреодолимо споткнулась,– как и В.Белкину, без сомнения, известно,– на первом же и наиважнейшем, казалось бы, для неё пункте: на определении фондоёмкости по конкретной номенклатуре промышленной продукции. Сие,– опять-таки,– неудивительно, ибо нельзя высидеть в кабинетных "размышлениях" того, чему нет аналога в объективной экономической действительности. А его нет, потому что "средняя" фондовая прибыль при частнособственническом хозяйствовании политэкономически является элементом общественной "цены" вложенного капитала, а не конкретного изделия как такового. В обобществлённом же хозяйстве, тем наипаче, вся эта "фондоёмкость по отдельным видам продукции" представляет собою не что иное, как плод весьма крупного и глубоко прискорбного "политэкономического" недоразумения.

Поскольку же исчислить то, чего в действительности не бывает, невозможно,– в результате доход стали формировать пропорционально никаким не "фондам", а попросту всё той же себестоимости; другими словами,– фактическому объёму ресурсов, главным образом материально-вещественных, пошедших на изготовление калькулируемого изделия. К этому добавилось ещё отрицательное влияние процедур "пересчёта" от отраслевых нормативов рентабельности, дополнительно искажавших картину "в пользу" материально-вещественных затрат. Произошло не какое-то "оздоровление" или "упорядочение" процессов прибылеобразования, но нечто диаметрально противоположное: доля сугубо "затратной" прибыли, определяемой в процентах к себестоимости (которую нынче иные теоретики пытаются поставить чуть ли не в серьёзнейший упрёк "двухмасштабной" системе![12]),– доля её начала в сумме чистого общественного дохода массированно разрастаться, подобно злокачественной опухоли. Вот это и есть,– тов. Белкин,– существо, генезис и точная "дата рождения"  затратного механизма  в истории ведения социалистического планового хозяйства. Вот отсюда-то и надо, по-настоящему, приниматься за радикальную "прополку" нашей экономической нивы.

Фонды  как прибылеобразующий фактор (там, где они действительно таковым являются, т.е. в частнособственнической экономике) и объём израсходованных на выпуск той или иной продукции ресурсов – это политэкономически существенно разные вещи. Где вы видели, чтобы в частнопредпринимательском хозяйстве кто-то богател механически "пропорционально" себестоимости произведённых им товаров или услуг? Этак и у них, как у нас, точили бы двадцатикилограммовые детали из двухсоткилограммовых болванок, возили за тридевять земель какой-нибудь песок и прочую невидаль, вместо того чтобы набрать в соседнем карьере, и увешивали кронштейны в магазинах непродаваемыми хламидами, непонятно на чей вкус, возраст, образ жизни и кошелёк рассчитанными. Но ничего подобного там не происходит, поскольку частнопредпринимательская прибыль,– та самая, что так искушает своей обманчивой "пропорциональностью основным и оборотным фондам",– на деле представляет собой принадлежность и порождение не просто "фондов" в качестве совокупности производственных ресурсов, а фондов, функционирующих как капитал.

Поэтому, чтобы фондовая прибыль "заработала", пришлось бы восстановить весь цикл функционирования средств производства как капитала, со всеми полагающимися атрибутами, включая рынок труда и допущение принудительной "незанятости" части трудоспособного населения. Вот этим и поглощены у нас около тридцати лет поборники вышеобрисованных "экономических методов": одни совершенно сознательно, другие же – уступая напору мощных разрушительных тенденций, эпицентром которых как раз и являются насильственно внедренные в социалистический базис фрагменты  чуждой  социализму, эксплуататорской общественно-производственной системности, стихийно стремящиеся сомкнуться в "свою" целостность и вызвать её к жизни уже не фрагментарно, а в полном её составе. Такова объективно-диалектическая "фабула" и природа глубинных процессов, развивающихся в стране, в общей сложности, с середины 50-х годов и постепенно сгустившихся в воистину чудовищную "машину торможения", в механизм, который к сегодняшнему дню,– всё ещё не будучи переломлен,– вполне отчётливо поставил под угрозу самое существование в дальнейшем Советского государства именно как социалистического. И это не надуманное противостояние "ленинской" и "сталинской" концепций социализма,– а деструктивнейшая по своему характеру, затянувшаяся на десятилетия попытка вытеснить   марксистскую  концепцию нового строя (она же и "сталинская", и ленинская) концепцией  немарксистской,  мелкобуржуазной (бухаринской, если угодно). Причём, люди наши должны как минимум   знать  о выдвижении вот таких оценок создавшейся идейно-концептуальной ситуации (как только что приведённая), о самом факте их наличия в нашей обществоведческой мысли.

Не следует упорствовать в ошибках недавнего прошлого, когда тоже ведь дозволялось говорить в затронутом плане достаточно многое, кроме одного – что "теория развитого социалистического общества" и его "совершенствования", это на самом деле не "теория", а конъюнктурная пустышка, мешающая разглядеть вздыбившиеся проблемные "нагромождения" и приступить к их реальной расчистке. А должно-то было быть сказано в первую очередь именно это. Точно так же и сегодня – надо дать выход   концептуальному  несогласию, а не просто различным оттенкам трактовки, облюбованной где-то "наверху"; ибо только это, только незамазанная полярность взглядов на проблему открывает возможность действительных, а не заклинательных её решений. Лишь то жизненно,– предупреждал ещё Гегель,– что способно вместить в себя противоречие и выдержать его. Не может проистечь разумной практики из теоретической установки, которая боится правды о самой себе.[13]

 

Итак, что производственный фактор, номинально аккумулирующий,    "осаждающий" на себе стоимость прибавочного продукта, меняется от одного общественно-экономического уклада к другому в последовательности: земля – капитал – живой труд,– с этим В.Белкин, как добросовестный учёный, попросту обязан согласиться, здесь спорить не о чем. Обязан он согласиться и с тем, что соответственно указанным изменениям меняется сама форма извлечения стоимости прибавочного продукта, а также и характеризующая модификацию стоимостных отношений "критериальная величина" экономики, в последовательности: уровень земельной ренты – норма прибыли на капитал – уровень розничных цен на средства воспроизводства рабочей силы. Естественно, соглашаться нужно и со всеми вытекающими из названных очевидностей теоретическими и практическими выводами.

Бросим ещё взгляд – поневоле, к сожалению, беглый – на третий неотрывно относящийся сюда момент: на объективно-обусловленную   динамику  вышеотмеченных критериальных величин. Динамика же их такова, что по мере прогрессивного развития, технико-технологического усовершенствования, интенсификации данного способа производства "уровень стояния" характерной для него стоимостной критериальной величины относительно   падает.  Снижается общая (средняя) норма капиталистической прибыли; та же тенденция – в крупном масштабе – может быть прослежена и для успешно развивающегося земледельческого государства, поскольку интенсифицированное хозяйствование на худших землях, приумножение отдачи с них, сокращение производственных издержек неизбежно "подрезают", в конечном итоге, уровень ренты на более плодородных угодьях. Общее повышение культуры земледелия и его производительности как бы "обесценивает", скрадывает те преимущества, которыми собственники лучших земельных участков пользуются в силу естественных причин.

Совершенно та же закономерность действует и по отношению к критериальной величине положительно,  интенсивно  функционирующего социалистического воспроизводства: по отношению к уровню базовых розничных цен. В правильно развивающемся социалистическом хозяйстве он должен естественно и неуклонно   понижаться,  и это для наших условий такой же показатель здорового, организационно-технически прогрессивного качества экономического роста, как постоянное падение нормы фондовой прибыли при капитализме. Поэтому надо оставить чисто-"ярлыковые" по степени своей "научной" оснащённости разговоры о том, что советская экономика "сталинских" времён являлась-де "командно-приказной" и "экстенсивной"; напротив, в 1947-1954гг. был окончательно нащупан один из фундаментальнейших   экономических  законов социализма – закон неуклонного понижения уровня определяющих потребительских цен, неотступное следование которому столь же "автоматически" обеспечивало бы интенсивный (а никакой не "экстенсивный"!) характер нашего народнохозяйственного развития, его восприимчивость к научно-техническому прогрессу и внутреннюю нацеленность на всемерное удовлетворение жизненных нужд   нашего  господствующего класса, трудящихся,– как обеспечивает это по отношению к классу капиталистов вся механика действия средней нормы прибыли в буржуазном, частнособственническом устройстве. Грубо-экстенсивной и раздираемой опустошительным волюнтаристски-бюрократическим прожектёрством экономику СССР сделала,– повторю ещё раз,– не какая-то выдуманная "консервация сталинской системы", но наоборот: именно то, что мы этой   правильной  (в её общих очертаниях) системе, полностью соответствовавшей имманентным экономическим законам нашей формации, тридцать с лишним лет не даём спокойно, беспрепятственно работать на благо народа и развиваться, реализуя таящиеся в ней огромные социально-творческие, социально-стимулирующие возможности.

По существу, "лаг" ежегодного снижения товаропотребительского ценового уровня – это для нас не что иное, как общий критерий народнохозяйственной эффективности, и если им разумно, с толком руководствоваться, то критерий этот так же диалектично "снимет" в себе и автоматически "развяжет" все наши прочие экономические проблемы, как максимизация фондовой прибыли "снимает" и "развязывает" их для капиталистического мира. Как капиталист может,– фигурально говоря,– не беспокоиться об остальном, если у него хорошо растет прибыль, точно так же и в социалистическом обществе, если регулярно "ползёт" вниз уровень розничных цен, то можно быть уверенным, что и всё остальное в народном хозяйстве "идёт, как надо".

В заключение коротко коснусь общего колорита тех "цифровых" – и, следовательно, подразумевающих опять-таки некую чрезвычайную "научность" – доказательств, которые выдвигает В.Белкин с целью внушить, будто политика методического снижения цен на товары массового потребления являлась, мол, чем-то "совсем не тем", нежели "чудилось" десяткам миллионов рядовых тружеников Советской страны, активно и удовлетворённо пользовавшихся её плодами.

В.Белкин весьма язвительно упрекает меня, что о товарно-денежной сбалансированности в государстве и о некоторых других основополагающих аспектах ценовой политики правительства я сужу "по прилавкам московских магазинов". Каюсь,– я и впредь намерена поступать совершенно так же; и в этом моём "заблуждении" меня исчерпывающе укрепляет то, что аналогичным образом ведут себя, самое меньшее, 99 процентов моих сограждан. Если мы все шагаем не в ногу с В.Белкиным и его единомышленниками, то подходя по справедливости, это уж должна бы быть их забота, а не наша.

Сетования В.Белкина на мой "визуальный метод" выглядят примерно так, как если бы человек, придя в театр, принялся брюзжать, что-де все эти рыцари и прекрасные девы, сады и замки, владения короля Рене – это всё один сплошной обман, размалёванные тряпки и картон, а настоящая-то работа, в поте лица, кипит за кулисами, у машинистов, осветителей, костюмеров и т.д. Однако, в театр люди идут только из-за вот этой волшебной "видимости", которая возникает на узкой полоске сцены в сиянии софитов и которая на поверку есть не "видимость", но как раз та самая   реальность,  во имя каковой театр и существует. И никому среди публики не интересно, что происходит в пошивочной мастерской или в репетиционном зале, ибо если на сцене драгоценная "кажимость" не возникла, стало быть, и там пот проливали попусту. Так вот, прилавки магазинов именно и представляют собой ту последнюю "авансцену" экономики, где однозначно, "без права обжалования" выясняется резюмирующий итог, кто и как в общественном производстве работал; и создать повседневное устойчивое изобилие на   этой  "сцене" в порядке показухи, в отсутствие действительного, прочного товарно-денежного равновесия в хозяйстве столь же невозможно, как невозможно "ради показухи", "вдруг" замечательно исполнить оперу с безголосыми певцами и разболтанным оркестром. Если мы пришли в театр и слышим великолепное, слаженное, высокохудожественное исполнение,– не надо нам рассказывать, как трудились за кулисами и на репетициях: всё само собой понятно. Там бы не работали,– здесь, перед зрителем, такого бы тоже не образовалось.

Подобно этому и в хозяйственной жизни; если я каждодневно наблюдаю, как исчезают, рассасываются очереди в магазинах, как заполняются прилавки высококачественными и систематически дешевеющими продуктами (а именно такой и была картина "запуска в ход" социалистической модификации стоимости в послевоенный период),– не надо мне, тов. Белкин, вдалбливать, якобы "в действительности сбалансированности не существовало". Экономика – не иллюзионистский аттракцион; чего в ней "в действительности" нет – тем изо дня в день, из года в год кормить двухсотмиллионное население не будешь.

Впрочем, В.Белкину – со всей очевидностью – гораздо более импонирует иное положение вещей, к которому народу пришлось притерпеться за те десятилетия, что нас тужилась убедить в своих "преимуществах" фондовая модификация товарно-денежных отношений: когда "визуально" приобретаемые массами сведения составляли разительный контраст с победным барабанным громом наших статистических учреждений и "политэкономическими" панегириками "развитому социализму". Вероятно, В.Белкин желал бы, чтобы мы, отправляясь в продовольственный, да и в любой другой магазин, доверяли не своим собственным глазам, а благодушно-умиротворяющим выкладкам Госкомстата. "Это прекрасные цифры,– иронизировала по данному поводу "Литературная газета",– и очень хотелось бы верить в них. Мешает одно – собственный опыт и некоторое знание элементарной арифметики. ... Например, ... обувь стала дороже на сущий пустяк – на одну десятую процента. Значит, кожаные дамские сапожки, которые двадцать лет назад покупали за 70 рублей, стоят не 120, не 140, а 70 рублей 7 копеек ... Скажите, пожалуйста, где тот универмаг, в котором брали цифры работники ЦСУ, и туда помчатся все женщины!"[14]

Со всей ясностью, в том же "универмаге" запасся своей цифирью и В.Белкин (кстати, когда в полемике приводишь числовые показатели, полагается называть источники). Ибо нельзя воспринимать иначе, как пародию, набросанную им общую "панораму": с 1928 по 1940г. розничные цены увеличились почти в семь раз (откуда, тов. Белкин, это взялось?), с 1940 по 1947г. они ещё, будто бы, втрое подскочили; снижение цен на отрезке 1947-1954гг. (помогает В.Белкину О.Лацис) было ничего не значащей ерундой, вроде "сезонных распродаж"[15], но вот уж после 1960г.,– это когда темпы прироста сельскохозяйственного производства упали за отметку двух процентов, когда мы от политики экспорта зерна стабильно перешли к "политике" вынужденного его импорта, когда без малого в два раза подорожали основные продукты питания, а вскоре появились в ряде областей пресловутые "талоны" на их получение и началось регулярное "паломничество" за ними со всех городов и весей России чуть ли не в одну Москву,– вот уж тут воцарилась полная благодать и "сбалансированность спроса и предложения" достигла невообразимой ранее высоты. В.Белкин вспомнил, что при Н.С.Хрущёве был прекращён выпуск государственных займов, но увёртливо "запамятовал", что одновременно прекратились и выплаты по займам, выпущенным в предыдущие годы. А ведь в ту пору это гораздо чувствительней ущемило и обидело людей, нежели обрадовала отмена займов на будущее. Плата за обучение в вузах и старших классах средней школы исчезла не "тогда же", а значительно раньше, практически с началом Великой Отечественной войны.

Фарисейской является и "скорбь" В.Белкина по случаю "резкого сокращения", дескать, сбережений населения в результате денежной реформы 1947г. "Сбережения" катастрофически сократились лишь у разного рода ловкачей и махинаторов, известное количество которых неизбежно развелось в тяжкие военные времена. Денежные вклады на сумму до 3000 руб. (а их было абсолютное большинство) пересчитывались "один к одному", т.е. остались без изменений. Неизменной в новых деньгах осталась и зарплата рабочих и служащих, а равно все прочие трудовые доходы всех без исключения социальных групп. Реформа не только не нанесла ни малейшего ущерба материальным интересам трудящихся масс, но существенно улучшила их благосостояние ввиду повышения покупательной способности рубля.[16] Освещение указанного мероприятия В.Белкиным – яркий образчик того, как посредством злобствующих недомолвок и передёржек из глубоко демократичной, теоретически тщательно проработанной и практически вполне удавшейся акции Советского государства делается едва ли не какое-то покушение на основы материального благополучия граждан СССР.

То же можно сказать и об очернительском изображении в статье В.Белкина положения советского колхозного крестьянства в те годы,– каковое положение, якобы, фактически ничем не отличалось от крепостного права. Все эти "ужасы" почерпнуты не из подлинной действительности советской колхозной деревни, а из писаний пасквилянтов типа Солженицына и его "последователей" в сегодняшней нашей литературе. Во время войны я маленьким ребёнком находилась с матерью в эвакуации в деревне, затерянной среди Муромских лесов,– в далеко не самом плодородном сельскохозяйственном регионе страны. Какие из нас были работники,– опять же недолго догадываться, что не самые спорые в колхозе. Тем не менее, по результатам так называемых "символических" трудодней нам привезли неподъёмную фуру разнообразного добра, вплоть до 15-тикилограммового бидона мёда, так что мы не только могли прокормиться, имея весьма куцее "приусадебное хозяйство", но, к великому сожалению, даже не сумели "мобилизовать" целиком тамошние наши запасы при возвращении в Москву. Никто при нас не собирался куда-либо уезжать из села, разве лишь молодёжь на учебу. Массовое "бегство" людей из сельской местности разразилось не "при Сталине", а как раз со второй половины 50-х годов,– когда колхозникам (по-прежнему не имевшим паспортов!) вроде бы был, по В.Белкину, полный резон оставаться дома и наслаждаться дарованным им процветанием. Однако, разрушение колхозной демократии, бюрократизация управления сельским хозяйством, да и вообще всеми сторонами деревенского бытия, подрыв нормальных, органичных земледелию форм учёта и оплаты труда, волюнтаристские "эксперименты" с приусадебными участками, насильственный сгон крестьян с насиженных мест под предлогом их "бесперспективности" и т.п., всё это перевесило, в глазах многих и многих, притягательность наступившей "лёгкой жизни", в которой прямая и понятная связь между реальной работой и реальным вознаграждением от года к году всё более размывалась и улетучивалась.

Такими же белыми нитками шита и прочая "агитация" В.Белкина за сохранение в неприкосновенности (и не только сохранение, а и усугубление) тех извращений, которые с конца 50-х годов оказались внесены в объективно-исторически присущие социализму принципы выявления общественной стоимости товаров, аккумулирования дохода и построения системы цен. Если у нас что-либо с тех пор и "законсервировалось" деструктивно, и "стабилизовалось", превратившись в тормоз развития, то это именно указанные деформации, а не какие-то, вот уж и впрямь мифические, "прегрешения" партийно-государственного руководства, возглавлявшего социалистическое строительство в СССР в 30-е – 50-е годы.

До середины 50-х годов социалистическая плановая экономика в Советском Союзе продвигалась, в общем и целом, по стратегически верному курсу. Соединёнными усилиями марксистской теоретической мысли и практической политики партии была найдена характерная для социалистического строя модифицированная форма реализации закона стоимости,– а значит, механизм "смычки" и обоюдного мощного, эффективного взаимодействия социалистических структур собственности и конкретно-хозяйственных (товарно-денежных) отношений. Через установку на снижение розничных цен открылся способ органически слить, ориентировать в одном направлении интересы каждого отдельно взятого труженика и государства. Линия на поддержание цен на средства производства на низком "себестоимостном" уровне (плюс минимальная и приблизительно одинаковая по всему народному хозяйству "средняя прибыль") служила достаточно логичным рычагом экономического давления на изготовителя техники,– рычагом, побуждающим изыскивать пути лимитирования материалоёмкости, наращивания фондоотдачи, активизации научно-технического прогресса. Не "консервация", а безрассудный   слом,  в 50-х – 60-х годах, этого всемирноисторически нового и в точнейшем смысле слова антиэксплуататорского хозяйственного механизма явился причиной экономического и структурно-организационного тупика, в который страна упёрлась к исходу 70-х годов. Восстановление (на более совершенном "витке", конечно) вышеочерченной   истинной  экономической системности социализма, марксистски обоснованной и объективно-исторически предопределённой,– это неизбежность, причём благотворная и развязывающая, а не разрубающая, захлестнувшийся "гордиев узел" больных проблем. Хотящего она ведёт, не хотящего – тащит. Вот чтобы нас не "тащило" дальше по ухабистым обочинам истории, надо заставить слезть с "коня" нашей экономики всадников-неумёх, которые тридцать лет только рвут ему, как говорится, рот поводьями и не дают идти по торной дороге нормальным "рабочим аллюром".

 

 

Москва, апрель 1988 г.